Основные даты жизни и творчества в. ф. ходасевича. Ходасевич, владислав фелицианович - биография

ОСНОВНЫЕ ДАТЫ ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВА 1856, 27 августа - В селе Нагуевичи Дрогобычского уезда в семье сельского кузнеца родился Иван Яковлевич Франко.1864–1867 - Учится (со второго класса) в нормальной четырехклассной школе ордена василиан в городе Дрогобыче.1865, весной - Умер

Ходасевич, Владислав Фелицианович – поэт (28.5. 1886, Москва – 14.6.1939, Бийянкур, под Парижем). Родился в семье польского художника, мать – еврейка. Высшее образование Ходасевич получал в Москве. Его первые сборники стихов Молодость (1908) и Счастливый домик (1914) обратили на себя внимание Николая Гумилева , в основном со стороны композиции. Творчество Ходасевича, не примыкавшего ни к символистам , ни к акмеистам , не нашло широкого отклика.

Владислав Ходасевич. Документальный фильм

Он выступал с критическими работами. В 1918-19 преподавал в Москве в студии Пролеткульта . В 1920-22 жил в Петрограде. Из напечатанных в России сборников стихов Ходасевича наиболее значительным является Путем зерна (1920), здесь он высказывает надежду на возрождение России после гибели ее в революции .

В 1922 Ходасевич вместе с женой, писательницей Н. Берберовой эмигрировал в Берлин. Там он издал антологию еврейской поэзии в собственных переводах и опубликовал небольшой, но существенный сборник своих стихов Тяжелая лира (1923). Затем он переехал в Париж. Единственный вышедший здесь сборник стихов Ходасевича Собрание стихо в (1927) включает его последнюю подборку из 26 стихотворений, написанных им между 1922 и 1926 и объединенных под названием Европейская ночь . В 1927 Ходасевич стал ведущим литературным критиком журнала «Возрождение» и со свойственной ему скептической рассудительностью вступал в существенную полемику с другими критиками-эмигрантами, например, Адамовичем.

В это время он написал очень мало стихов, возможно, что некоторые из них находились в архиве, изъятом во время немецкой оккупации, когда была арестована и вторая жена Ходасевича (с 1933), еврейка Ольга Марголина, погибшая в концлагере . В СССР в 1963 были напечатаны лишь немногие из стихотворений Ходасевича, категорически отвергавшего советскую систему, но подборки его стихов ходили в Самиздате .

Ходасевич – значительный поэт, писавший в стиле классической пушкинской выучки. «Он один из самых скупых и строгих к себе поэтов в русской литературе» (Н. Струве). Некоторые его произведения говорят о нужде и голоде революционных лет, но в целом он не реагирует непосредственно на переживания и события в мире. Мир для него означает стесненность, чуждость, «тихий ад», которым мучается первоначально свободная душа. При этом земное существование он постоянно включает в цикл многократных повторных воплощений – очевидно, под влиянием антропософии, как

Ходасевич Владислав Фелицианович

Ходасевич Владислав Фелицианович (1886 – 1939), поэт , прозаик, литературовед.

Родился 16 мая (28 н. с.) в Москве в семье художника. Очень рано почувствовал свое призвание, выбрав литературу главным занятием жизни. Уже в шесть лет сочинил свои первые стихи.

В 1904 окончил гимназию и поступил сначала на юридический факультет Московского университета, затем – на историко-филологический. Начал печататься в 1905. Первые книги стихотворений – “Молодость” (1908) и “Счастливый домик” (1914) – были доброжелательно встречены читателями и критикой. Ясность стиха, чистота языка, точность в передаче мысли выделили Ходасевича из ряда новых поэтических имен и определили его особое место в русской поэзии.

В 1920 появилась третья книга стихов Ходасевича – “Путем зерна”, выдвинувшая автора в ряд наиболее значительных поэтов своего времени. Четвертая книга стихов Ходасевича “Тяжелая лира” была последней, изданной в России.

Выехав в 1922 за границу, поэт находился некоторое время под влиянием М. Горького, который привлек его к совместному редактированию журнала “Беседа”. В 1925 Ходасевич уезжает в Париж, где остается до конца жизни. Живет трудно, нуждается, много болеет, но работает напряженно и плодотворно. Все чаще выступает как прозаик, литературовед и мемуарист: “Державин. Биография” (1931), “О Пушкине” и “Некрополь. Воспоминания” (1939).

В последние годы публиковал в газетах и журналах рецензии, статьи, очерки о выдающихся современниках – Горьком, Блоке, Белом и многих других. Переводил поэзию и прозу польских, французских, армянских и др. писателей. Умер В. Ходасевич в Париже 14 июня 1939.

Краткая биография из книги: Русские писатели и поэты. Краткий биографический словарь. Москва, 2000.

17. Владислав Ходасевич

«Мной совершенное так мало»

Сегодня мы с вами окажемся отчасти на рубеже 10-х и 20-х годов, потому что темой нашего разговора будет поэтическое творчество Владислава Фелициановича Ходасевича, который родился в 1886 году, а умер в 1939 году. Вообще говоря, мы видим, что по возрасту он вполне себе годится даже не в младшие, а в старшие постсимволисты, т.е. он приблизительно ровесник Николая Гумилева, не на так уж много лет младше Александра Блока и Андрея Белого.

Но так сложилось, что Ходасевич раскрылся как поэт, как гениальный поэт, довольно поздно. Сам он написал о себе уже на излете своей поэтической деятельности, в 1928 году (а он довольно рано закончил писать стихи и в последние годы почти их не писал)… Он написал стихотворение, которое могут позволить себе далеко не все русские поэты. Ходасевич был к этому времени уже главным, ведущим поэтом русской эмиграции, и он себе такое стихотворение позволил. Это стихотворение, которое называется «Памятник», и оно продолжает горацианскую традицию в русской поэзии. Оно небольшое, я прочту его.

Во мне конец, во мне начало. Мной совершённое так мало! Но всё ж я прочное звено: Мне это счастие дано.

В России новой, но великой, Поставят идол мой двуликий На перекрестке двух дорог, Где время, ветер и песок...

И в этом стихотворении отмечены, пожалуй, действительно два едва ли не самых главных свойства поэтической личности Ходасевича. Вообще в скобках нужно сказать, что это один из самых аналитических поэтов Серебряного века, и проза его об этой эпохе – она действительно… Даже непонятно, как ее называть. Это наполовину мемуары, но в той же степени это можно назвать аналитическим очерком. Недаром почти все исследователи этой эпохи ссылаются на мемуары Ходасевича. Так вот, и в этом стихотворении он чрезвычайно точно и трезво, ну, правда, с некоторым самоумалением сказал о своей поэзии.

Еще раз повторю, на два момента мне хотелось бы обратить особое внимание. Во-первых, это вот это: «Мной совершенное так мало!» Действительно, Ходасевич написал не очень много, а если брать лучшую часть его творчества, то совсем-совсем немного. Это три книги – «Путем зерна», «Тяжелая лира» и большой цикл «Европейская ночь». Но то, что он сделал, действительно навсегда отпечаталось, навсегда сохранилось в русской поэзии. «Но все ж я прочное звено», – говорит он.

И здесь, пожалуй, нужно сразу же сказать одну вещь. Что это самоощущение, самоописание – «Мной совершенное так мало» – роднит Ходасевича с другим большим очень поэтом, который тем не менее тоже часто в своих стихах прибегал к таким самоумалениям. Это один из главных поэтов (но имя его, заметим, вспоминается скорее во вторую очередь после имен Пушкина, Тютчева, Лермонтова), это Евгений Абрамович Баратынский, который сказал о себе: «Мой дар убог и голос мой негромок».

Слабый ребенок в большой семье

Ходасевич действительно эту тему развивает в своих стихах: «Мной совершенное так мало», – пишет он. И это во многом было связано, помимо всего прочего, еще и с некоторыми обстоятельствами биографии Ходасевича. Он был последним сыном, очень поздно родившимся, в польско-еврейской семье. Заметим, что поляки и евреи – это были два народа, которые в имперской России угнетались, и это ощущение у него было. И когда были в Польше еврейские погромы, он говорил о себе: «Хорошо же мы, поляки, побили нас, евреев!» Он так шутил.

Он был чрезвычайно болезненным мальчиком. Готовился сначала в балет, а вовсе не собирался стать поэтом, но как раз слабое здоровье ему сделать это не дало. Переболел всеми детскими болезнями, какими можно. И о внешности его вспоминают, что он был чрезвычайно некрасивым, болезненным, слабым. Ну, если посмотреть на фотографии, это тоже так. И поэтому эта тема слабого, едва слышного ребенка в большой семье была для него действительно актуальной. И когда он читал свои стихи, когда не только читатели, но и зрители видели его облик, то они легко накладывали его поэзию на его физическую составляющую.

Но при этом важно еще вот что здесь: важны очень строки из второй строфы. «На перекрестке двух дорог», – пишет Ходасевич. И действительно, это чрезвычайно точная и тонкая оценка собственного места, потому что… Здесь нужно сказать, собственно, каких двух дорог, что это за две дороги, на перекрестке которых возникает эта поэзия, возникают эти стихи? Одна из этих дорог – это дорога, конечно, символистская. И здесь Ходасевич опять, и в мемуарах своих, и в статьях, и в стихах тоже, разыгрывал эту карту опоздавшего, последыша, последнего.

Потому что, хотя он, еще раз повторяю, по возрасту был ровесником Гумилева, он не примкнул к акмеизму, не примкнул к футуризму, а всю жизнь ощущал себя поэтом, опоздавшим родиться к символизму. Он был одноклассником Александра Брюсова, младшего брата Валерия Яковлевича Брюсова, главного старшего символиста, и долгое время находился под влиянием Брюсова настолько, что его, как Гумилева, даже называли «подбрюсовиком».

Он зачитывался стихами Александра Блока, огромное влияние на него оказал Андрей Белый, который некоторое время был ближайшим его старшим другом. И в течение довольно долгого времени Ходасевич не мог выйти из теней этих авторов. Он дебютировал в 1905 году, первая его книга «Молодость» вышла в 1908 году, вторая, «Счастливый домик» – в 1914.

Так вот, о первых его книгах, если мы почитаем рецензии, если мы почитаем отклики современников, то там будет написано мягче, чем о Гумилеве, о котором мы говорили уже в связи с этим, но, в общем, тоже сходные слова: культурный, умный, с чувством слова, замечательно видящий детали, но все-таки не выходящий из тени. Не выходящий из тени Блока, не выходящий из тени Брюсова, не выходящий из тени Андрея Белого. Небольшой стихотворец.

Пушкиновед

Заметим, что и сам он в эту игру тоже играет. Его второй сборник называется «Счастливый домик». Это такое идиллическое… И вот здесь нужно сказать такое пушкинское определение. Потому что второй путь «на перекрестке двух дорог», по которому Ходасевич тоже шел, был путь, условно говоря, пушкинский.

Ходасевич, как известно, был большим пушкинистом, настоящим пушкинистом, он писал статьи, исследования, связанные с Пушкиным, дружил с одним из крупнейших философов, изучавших Пушкина – с Михаилом Осиповичем Гершензоном, приятельствовал с пушкинистом Павлом Алексеевичем Щеголевым и сделал несколько таких серьезных пушкиноведческих открытий. И эту эпоху он знал назубок, очень хорошо. Но опять же, сам он себя сопоставлял, конечно, не с Пушкиным, хотя «Памятник» все-таки написал, а скорее с малыми поэтами пушкинской поры. Или с теми, кого было принято считать малыми поэтами пушкинской поры.

Это Баратынский, о котором я уже сказал, Дельвиг, Вяземский, Ростопчина, поэтесса-дилетантка, очень интересная. Ходасевич в эту игру тоже играл. И на этом перекрестке – символизм и поэты пушкинской поры – собственно, и располагается его поэтический мир. Он, с одной стороны, конечно, учитывал открытия модернистов, открытия символистов прежде всего. С другой стороны, он отстаивал пушкинскую ноту, продолжал в своих поэтических текстах пушкинскую ноту. И в первых его двух книгах это очень ярко все раскрывается.

«Путем зерна»

Однако таким по-настоящему большим поэтом Ходасевич становится в 1917 году. И в этом есть тоже некоторых парадокс. Потому что Ходасевич, я об этом уже сказал, был эмигрантом. Хотя уезжал он с советским паспортом и некоторое время собирался еще вернуться, но в конце концов когда он, уже за границей, понял, что такое большевизм, он все-таки предпочел остаться и дальше писал о большевиках, о коммунистах всегда очень жестко. Поэтому его стихи довольно поздно вернулись к советскому читателю, только в конце 1980-х годов они начали публиковаться. Но при этом именно революция сделала его большим поэтом, именно революция дала ему тему.

Какую тему? Давайте мы с вами попробуем это понять, подробнее разобрав ключевое стихотворение Ходасевича из его третьей книги. Третья его книга вышла первым изданием в 1920 году, она называлась «Путем зерна». А первым стихотворением в этой книге было стихотворение, которое тоже называется «Путем зерна». И сразу обратим внимание на дату этого стихотворения. Стихотворение датировано 23 декабря 1917 года. Что это за стихотворение? Давайте попробуем его поподробнее немножко почитать.

Путем зерна

Проходит сеятель по ровным бороздам. Отец его и дед по тем же шли путям.

Сверкает золотом в его руке зерно, Но в землю черную оно упасть должно.

И там, где червь слепой прокладывает ход, Оно в заветный срок умрет и прорастет.

Так и душа моя идет путем зерна: Сойдя во мрак, умрет - и оживет она.

И ты, моя страна, и ты, ее народ, Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год,-

Затем, что мудрость нам единая дана: Всему живущему идти путем зерна.

Спросите сами себя, что первое обращает на себя внимание в этом тексте? И я думаю, что многие из вас ответят, что этот текст – просто даже еще как бы не входя в него, не пытаясь его разбирать – производит впечатление чрезвычайно отобранными словами. Текст, образность которого не переливается через край, как это бывает, скажем, у символистов, у футуристов, как это бывает даже и у акмеистов иногда. Это текст, чрезвычайно рационально выстроенный. Вот давайте с этого и начнем.

Действительно, он очень четко разбивается на три части. Сначала нам рассказывают про сеятеля, который проходит по бороздам, так же как шел его отец, он бросает в землю зерно, зерно это умирает, а потом оно всходит. Вот первая часть.

Дальше следующая часть: Ходасевич говорит о себе. Следующая часть – это строки «Так и душа моя идет путем зерна: // Сойдя во мрак, умрет – и оживет она». Сразу обратим внимание на этот прием Ходасевича, это такое ноу-хау его, этого никто так замечательно, как он, не умел. Как он прекрасно от почти бытовой картинки – сеятель, бросающий зерно в землю – взмывает на метафизическую высоту. Только что он рассказывал нам буквально просто о физической жизни, о физическом умирании зерна с физиологическими деталями! «Червь слепой, прокладывая ход», – он говорит. И это не условный какой-то червь, это настоящий червяк, который появляется на поверхности, когда мы начинаем копать землю, который извивается на этой поверхности… Эта неприятная деталь, которая у Ходасевича возникает, – он это тоже умел и любил, поэтика неприятного – это было для него характерно. При этом он не эпатировал, как Бодлер, который любил изумить, шокировать читателя. Эта деталь возникает у Ходасевича как деталь естественная, это тоже часть мира.

Так вот, только что мы видели абсолютно такую бытовую картинку. И вдруг он перескакивает к жизни души! «Так и душа моя идет путем зерна: // Сойдя во мрак, умрет – и оживет она». Это целая, если хотите, христианская концепция вбита, вогнана в эти две строки. И только здесь, наверное, мы должны вспомнить, что на самом деле образ зерна, которое падает в землю, потом там умирает и оживает – это перелицовка слов Христа, которые часто цитируются, о зерне, которое умирает и из него рождается вера.

Дальше третья часть, и это тоже две строки. «И ты, моя страна, и ты, ее народ, // Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год….» Смотрите, две строчки, и в них вообще целая историософская концепция развернута. Здесь, конечно, нужно напомнить дату. 23 декабря 1917 года. «…Пройдя сквозь этот год», – пишет Ходасевич. Он, собственно говоря, в эти две строки сумел вместить целое представление, целую концепцию свою о том, что представлял для страны этот страшный, ужасный, необыкновенный 1917 год с его двумя революциями, мартовской (февральской) и октябрьской (или ноябрьской).

И заметим, что здесь он полемизирует с большинством своих современников. Потому что большинство современников Ходасевича, ну, кроме, может быть, Блока, Маяковского и Есенина, из крупных авторов три имени вспоминаются, не приняли Октябрьскую революцию, или, как они говорили, октябрьский переворот. Они приняли февраль, не приняли октябрь, и им казалось, и довольно большое количество авторов (и Мандельштам, и Зинаида Гиппиус особенно, с которой дружил Ходасевич) писали о смерти, о конце эпохи, о конце культуры, о конце, о смерти, которая царствует в этой стране, в России, в Советской России.

Концепция Ходасевича куда более оптимистическая. Он не отказывается от метафоры смерти. «Умрешь», – говорит он. Но дальше он говорит: «оживешь». «Умрешь и оживешь, пройдя сквозь этот год….» Смотрите, он начинает с пути зерна, с круговорота, который проходит зерно. Потом он говорит о душе, о жизни человека, и дальше он расширяет, он говорит о жизни целой страны. И каждый раз он предлагает такое оптимистическое, если хотите, сквозь видение, сквозь понимание того, что обстоятельства трагические и смерть царит, но все-таки оптимистическое представление о том, что происходит с душой, что происходит с целым народом. А что происходит? Через смерть – к воскресению.

И вывод этого стихотворения – почти математический. «Затем, что мудрость нам…» – вот оно, это слово «нам», которое объединяет путь зерна, путь отдельной человеческой души и путь целого народа. «Затем, что мудрость нам единая дана: // Всему живущему идти путем зерна». Это почти не стихотворение, правда? Это почти философский трактат или теорема доказанная. Вот он показывает, как движется зерно, как движется душа, как движется народ, и дальше делает напрашивающийся вывод.

Это, конечно, новая поэзия, необычная поэзия, такого до Ходасевича никто не делал. И при этом это учитывает и Пушкина с его стихотворением, например, «Свободы сеятель пустынный, // Я вышел рано, до звезды», где возникает эта тема сеятеля. И Ходасевич, конечно, полемизирует здесь с Пушкиным. Напомню, что в стихотворении Пушкина это сеяние свободы оказывается бесполезным. По Ходасевичу это не так. Это, конечно, и Некрасов с его знаменитым «Сеятелем». Целая русская традиция XIX века включается в этот текст.

Но кроме того, я хотел бы обратить внимание, может быть, еще на замечательный ход Ходасевича, который связан с красками в этом стихотворении. Мы привыкли, когда мы читаем символистов, когда мы читаем Бальмонта, Брюсова, Блока, к огромному количеству оттенков разных цветов, которые в их стихотворениях переливаются, мерцают, это очень красиво бывает. Какие цвета у Ходасевича? У Ходасевича во втором двустишии стихотворения: «Сияет золотом в его руке зерно, // Но в землю черную оно упасть должно». У Ходасевича в стихотворении две краски. Оно все написано в две краски. Опять заметим: это очень скупо и это очень продуманно.

Я думаю, и может быть, у кого-то перед глазами это уже и возникло, учитывая, что возникают евангельские реминисценции: золотое и черное – это два ведущих цвета русской или византийской иконописи. Там эти два цвета главенствуют. И таким образом все это стихотворение мы видим перед собой. Причем Ходасевич это не педалирует, не делает это с нажимом, как это сделал бы, может быть, какой-нибудь поэт-символист и уж тем более футурист.

Но скупость военного коммунизма, а скоро настанет эта эпоха, Ходасевич как бы предчувствует ее, скупость жизни того времени, с пайковыми селедками, с холодом, с замерзаниями, скупость жизни, когда люди снова научились ценить простейшие какие-то ценности, она через этот текст с такими почти иконописными его деталями, мне кажется, замечательно передается.

«Тяжелая лира»

Нужно сказать, что современники были в восторге и от этого стихотворения, и от многих других стихотворений книги «Путем зерна», а успех свой Ходасевич закрепил во второй книжке «Тяжелая лира», из которой я тоже предлагаю нам с вами разобрать одно короткое стихотворение, чтобы увидеть, как дальше развивается эта ходасевичская поэтика.

Перешагни, перескочи, Перелети, пере- что хочешь - Но вырвись: камнем из пращи, Звездой, сорвавшейся в ночи... Сам затерял - теперь ищи...

Бог знает, что себе бормочешь, Ища пенсне или ключи.

Совсем коротенький текст, совсем коротенькое стихотворение, и я думаю, что его разбор, разговор о нем можно начать с датировки этого стихотворения. Вообще я советую вам всем смотреть на даты под стихотворениями, если они есть. Некоторые поэты не датируют свои тексты. Мы уже с вами говорили о том, что, скажем, для Блока важно, что его стихотворения расположены в хронологическом порядке, это многое дает.

Здесь дата стихотворения тоже очень важна. Как оно датируется? «Весна 1921, 11 января 1922». Т.е. почти полгода отделяют начало этого стихотворения от его финала. И мы можем догадаться легко… Ну, ясно, что Ходасевич не писал этот текст в течение всего этого времени. Не то чтобы он ходил и каждый день думал, как бы продолжить. Он написал сначала первые пять строк этого стихотворения – он сам об этом вспоминает. А дальше он никак не знал, как ему закончить. И вот 11 января 1922 года ему вдруг пришла в голову эта концовка, эти две строки: «Бог знает, что себе бормочешь, // Ища пенсне или ключи».

Заметим, что графически эти две строки отделяются от пяти первых строк. И, собственно говоря, эти две строки и превращают это стихотворение из такого яркого наброска в абсолютно гениальный текст. Почему, что перед нами, собственно говоря? О чем пишет Ходасевич? Первоначально он пишет о том, как человек пытается взлететь. Делает он это прекрасно с помощью перечисления глаголов с пере-. «Перешагни» сначала… Заметим, опять все у него математически выстроено. Сначала маленький кусочек преодолевается: пере-шагни. Дальше кусочек большой: пере-скочи. Дальше идет уже очень большой кусочек пространства, который преодолевается, не кусочек, а кусок: пере-лети! Т.е. какое-то препятствие перелетается.

И больше, казалось бы, уже невозможно. Перешагни, перескочи, перелети – что больше? Он придумывает здесь замечательное «пере- что хочешь». Т.е. он еще удлиняет этот кусок пространства, который преодолевается, и мы можем себе представить (это, конечно, будет такая метафора несколько смелая) спортсмена, который разбегается. Вот он сначала делает шаг, потом скачок, потом он почти летит, а потом в какой-то высшей точке он уже непонятно что, но как-то преодолевает это пространство.

И дальше замечательным образом возникает это слово – «вырвись». Вырвись откуда? По-видимому – во всяком случае, так мы сначала понимаем этот образ, эти строки, – вырвись из земного притяжения. И дальше Ходасевич очень умело, очень здорово прибегает к библейской образности. «Камнем из пращи». Мы все помним, скажем, историю про Давида с пращой и Голиафа. Ну и вообще такой антично-библейский образ – «камнем из пращи». Т.е. это очень-очень высоко, он начинает с очень высоких строк в своем стихотворении.

Дальше заметим, что его движение становится движением как бы в другую сторону, но тоже образ очень высокий. Смотрите: «Но вырвись: камнем из пращи…» – это движение, по-видимому, вперед-вверх. Дальше идет: «Звездой, сорвавшейся в ночи...» Звезда падает вниз. Но важно здесь не столько направление движения, сколько вот это слово – «сорвавшейся», которое является однокоренным словом со словом «вырвись». Вырвись, сорвавшейся… Нужно каким-то образом соскочить с этой привычной орбиты, нужно преодолеть земную жизнь. И дальше идет строка: «Сам затерял – теперь ищи…» И здесь, конечно, вопрос: что затерял? Затерял смысл жизни, затерял то, для чего ты существуешь? Это очень высоко.

И вдруг… Вот попробуйте это оценить, как он это сочинил. Мне бы очень хотелось, конечно, увидеть, как к нему пришли эти строчки. Потому что, конечно, это гениально придумано: вдруг идет срыв, вот то, что он описывает словом «сорвавшейся». Собственно, стихотворение срывается. Стихотворение взлетает очень высоко и резко срывается вниз. «Бог знает, что себе бормочешь, // Ища пенсне или ключи». Вдруг мы понимаем, вдруг читатель понимает, что это не высокое библейское стихотворение, что это не на трибуне читает поэт, что это не перед кругом восхищенных зрителей читается, а что это просто бормотание.

И Ходасевич здесь, конечно, молодец большой, потому что он в своих стихах обращается, вообще большие поэты так часто делают, он обращается к опыту, который у каждого из нас есть. Когда мы что-то потеряли и не можем никак найти, и мы ходим и в раздражении… И вот здесь очень важно это слово – полуавтоматически, да? Ведь оказывается, что то, что он здесь бормочет, что он здесь произносит… Заметим это слово «бормочешь» – оно тоже, конечно, очень важное. Это произносится почти автоматически. «Ну вот где, ну куда я дел, ну что, ну куда это все…» - это вот оно, да? И оказывается, эти высокие строки проборматываются им: «Бог знает, что себе бормочешь, // Ища пенсне или ключи».

И, конечно, абсолютно прав был и очень остроумную находку сделал великий русский филолог Юрий Николаевич Тынянов, который, разбирая это стихотворение, сказал, что мы имеем дело с почти розановской запиской.

Действительно, это по поэтике напоминает то, что делал замечательный мыслитель начала века, такой парадоксалист Василий Васильевич Розанов, у которого тоже действительно так построенные тексты встречаются довольно часто. Он размышляет о тщетности бытия, и он любил записи эти завершать местом, где это было сделано. «Человек живет неправильно! Сидя в клозете». Вот здесь на самом деле поэтика довольно сходная, правда, да? «Ища пенсне или ключи», «бормочешь» вот эти высокие слова.

Но если мы на этом остановимся, то, как кажется, мы остановимся преждевременно. Мы не увидим, может быть, самого главного в стихотворении Ходасевича. Во всяком случае, мне так кажется, что самого главного. Во-первых, нужно обратить внимание на вот это «бог знает». Это тоже чрезвычайно здорово он, конечно, придумал, потому что, с одной стороны, что значит «бог знает»? Никто не знает, никому не понятно, ерунду какую-то бормочешь. «Бог знает что происходит у вас!» – вот в какой конструкции это встречается. С другой стороны, это значимо. Т.е. Ходасевич, возможно, хочет сказать о том, что именно когда мы полуавтоматически что-то произносим, когда мы что-то бормочем, сами почти не понимая того, что мы бормочем, мы и произносим то главное, что мы произносим. В этом смысле, конечно, он учитывает тоже опыт поэтов-модернистов.

Напомню, что у Мандельштама, которого Ходасевич по-человечески не очень любил, но ценил его стихи, было стихотворение в 1912 году: «Образ твой, мучительный и зыбкий, // Я не мог в тумане осязать…» – и дальше для нас важное: «Господи!» - сказал я по ошибке, // Сам того не думая сказать». Вот эти строки Мандельштама, мы сейчас не будем их комментировать, это особая и отдельно интересная задача. Но вот эти строки: «Господи!» - сказал я по ошибке, // Сам того не думая сказать» – они комментируют как раз наше стихотворение. «Бог знает»… Ведь это можно прочесть и с другим ударением: «Бог зна́ет, что себе бормочешь…» Если так мы это прочтем, то мы увидим, что это значимо.

И в этом смысле, в этом отношении оказываются важными и те предметы, которые ищет Ходасевич, которые ищет его лирический герой. С одной стороны, это действительно наиболее часто теряющиеся вещи. Ну хорошо, не пенсне… А Ходасевич ходил в пенсне, это реальная подробность. Мы с вами говорили, что он умеет от мелочей воспарять, вот это такой признак его поэтики. Не пенсне, так очки мы ищем. Или ключи. Куда-то они делись. С другой стороны, я думаю, что в сочетании с этим вот «бог знает» мы вполне будем вправе прочитать эти образы, увидеть в этих образах не только бытовое и мелкое, но прочесть их сквозь призмы символистской поэтики. А символистскую выучку, повторяю, Ходасевич прошел.

Потому что что такое пенсне? Это то, что помогает нам видеть, то, что помогает нашему зрению. Что такое ключи? Это то, что помогает нам открывать какую-то закрытую дверь и в конечном итоге открывать какое-то новое пространство. И в этом весь Ходасевич: таким образом, не педалируя, как это, может быть, сделали бы символисты, он говорит о главном, об очень важном. Одновременно он нам дает замечательную бытовую сценку, почти комическую: некто, ища пенсне или ключи, бормочет какую-то высокопарную чушь. И одновременно он говорит о том, что мы с вами забыли о нашем предназначении, мы с вами утеряли метафизическое зрение, мы с вами утеряли ключ от метафизического мира, и только тогда об этом вспоминаем, когда почти автоматически бормочем какие-то ненужные, казалось бы дурацкие слова, ища пенсне или ключи.

От пути зерна к ночи без рассвета

Книга «Путем зерна» выходит в 1920 году, книга «Тяжелая лира» выходит через два года, в 1922 году. И Ходасевич в этой книге остается поэтом узнаваемым. Т.е. всякому читателю понятно, что книгу «Тяжелая лира» написал тот же автор, который написал книгу «Путем зерна». Тем не менее в этой книге начинается путь Ходасевича, который закончится одним из самых мрачных циклов в русской поэзии – циклом «Европейская ночь».

Если в книге «Путем зерна» Ходасевич говорит о мире, окружающем его, как о мире, в котором смерть играет очень большую роль, как о мире, в котором страдания определяют очень многое в жизни человека, но тем не менее он говорит в этом стихотворении и во многих стихотворениях этой книги о мире как о мире осмысленно выстроенном. И революция в этом отношении Ходасевичу только помогла, потому что он увидел в ней, по-видимому, событие, которое освободило русскую жизнь от очень многих излишеств, от очень многих накопившихся гнойников, которые в ней были. Революция по Ходасевичу, автору книги «Путем зерна», вскрыла эти гнойники, и жизнь оказалась страшной, скупой, простой, но осмысленной.

В книге «Тяжелая лира», пожалуй, происходит постепенный переход Ходасевича на другие рельсы. Мир оказывается страшным. Он и в книге «Путем зерна» страшный, но в книге «Тяжелая лира» осмысленность, божественное присутствие, если хотите, куда-то из этого мира уходит. И нужно сказать, что в эмигрантских стихотворениях Ходасевич вообще утерял это чувство осмысленности. Собственно говоря, название цикла, о котором я уже говорил, - «Европейская ночь». Это очень выразительный образ. Ночь, а рассвета никакого нет. Человека окружает бессмысленный и страшный мир, мир механический. Вот это органическое, как в его книжке «Путем зерна», очень часто оказывается в его поздних стихах механическим. Там смысла в этих движениях, в этом круговороте… Он остается, но смысла в нем нет.

И здесь Ходасевич неожиданно, пожалуй, но сближается с тем поэтом, которого он всю жизнь читал, о котором я уже говорил, - с Блоком. С Блоком, у которого в некоторых его стихотворениях гениально описывается вот эта бессмысленность будничной жизни каждого человека и отсутствие божественного присутствия в этой жизни каждого человека. Вот Ходасевич это, пожалуй, вслед за Блоком, в большей степени в книге «Европейская ночь», но и в книге «Тяжелая лира» тоже это описывал.

Ну, во-первых, он болел очень сильно. Во-вторых, он все-таки очень болезненно воспринимал эмиграцию. Т.е. для него это было важно – быть здесь, в стихии языка. Конечно, для него Россия была прежде всего русским языком. И у него было ощущение, что он написал все. Он пытался, он писал потом несколько стихотворений, брался, наброски есть, прозы довольно много, но стихи он почти перестал писать.

Великое в малом

Обычно я предлагаю некоторое определение поэтики, такую формулу поэта, в начале наших лекций. Наверное, в данном случае мы можем этим завершить. Ходасевич – это поэт, который гениально умеет в малом увидеть великое. В малом – огромное. И который умеет коротко, скупо, в несколько строчек об этом сказать.

И завершим мы наш разговор коротким-коротким стихотворением, я даже не буду его анализировать. Можете сами над ним подумать. Коротким стихотворением, четырьмя строчками, которые, как мне кажется, как нельзя лучше показывают, как Ходасевич умеет от мельчайшей, мелкой, пустяковой детали перелететь, перескочить, пере- что хочешь к метафизике. Это стихотворение, которое называется «Пробочка».

Пробочка над крепким йодом! Как ты скоро перетлела!

Вот эта мелочь: он вглядывается в пробочку над йодом. Действительно, йод, который поднимается вверх, и пробочка тлеет. А вот дальше, смотрите, фантастический ход:

Так вот и душа незримо Жжет и разъедает тело.

«Пробочка над крепким йодом! // Как ты скоро перетлела!» – взлет! – «Так вот и душа незримо // Жжет и разъедает тело».

Биография

ХОДАСЕВИЧ Владислав Фелицианович , русский поэт, критик, мемуарист.

Отец - выходец из польской дворянской семьи, мать - дочь перешедшего из иудаизма в православие еврея - воспитывалась в польской семье ревностной католичкой; католиком крещен и Xодасевич. В детстве увлекался балетом, занятия которым вынужден был оставить из-за слабого здоровья. С 1903 жил в доме брата, известного адвоката М. Ф. Ходасевича, отца художницы Валентины Ходасевич.

Юность. В кругу символистов

В 1904 поступил на юридич. факультет Московского университета, в 1905 перешел на филологич. факультет, но курса не окончил. Тогда же посещает московский литературно-художеств. кружок, где выступают с чтением стихов и докладов В. Я. Брюсов, А. Белый, К. Д. Бальмонт, Вяч. Иванов, - живая встреча с символистами, литературными кумирами поколения Xодасевича. Влиянием символизма, его словаря, общепоэтических клише отмечена первая книга «Молодость» (М., 1908.

В иной тональности написан «Счастливый домик» (М., 1914; переиздан в 1922 и 1923), получивший доброжелательную критику; посвящен второй жене Xодасевича с 1913 Анне Ивановне, урожд. Чулковой, сестре Г. И. Чулкова - героине стихов сборника (содержит также цикл, связанный с увлечением поэта Е. В. Муратовой, «царевной», бывшей женой П. П. Муратова, приятеля Xодасевича; с ней он совершил поездку в Италию в 1911). В «Счастливом домике» Xодасевич открывает мир «простых» и «малых» ценностей, «радости любви простой», домашней безмятежности, «медленной» жизни - того, что позволит ему «спокойно жить и мудро умереть». В этом сборнике, не включенном, как и «Молодость», в Собр. стих. 1927, Xодасевич впервые, порывая с выспренностью символизма, обращается к поэтике пушкинского стиха («Элегия», «К музе»).

Критические опыты. Смена привязанностей

В 1910-е он выступает и как критик, к мнению которого прислушиваются: помимо откликов на новые издания мэтров символизма, он рецензирует сборники литературной молодежи, осторожно приветствует первые книги А. Ахматовой, О. Э. Мандельштама; выделяет, независимо от литературной ориентации, поэтические сборники 1912−13 Н. А. Клюева, М. А. Кузмина, Игоря Северянина - «за чувство современности», впрочем, вскоре в нем разочаровывается («Русская поэзия», 1914; «Игорь Северянин и футуризм», 1914; «Обманутые надежды», 1915; «О новых стихах», 1916). Xодасевич выступает против программных заявлений акмеистов (отмечая при этом «зоркость» и «собственный облик» «Чужого неба» Н. С. Гумилева, подлинность дарования Ахматовой) и, особенно, футуристов. В полемике с ними формировались основные моменты историко-литературной концепции Xодасевича, рассредоточенной по разным работам: традиция, преемственность есть способ самого бытия культуры, механизм передачи культурных ценностей; именно литературный консерватизм обеспечивает возможность бунта против отжившего, за обновление литературных средств, не разрушая при этом культурную среду.

В середине 1910-х гг. изменяется отношение к Брюсову: в рецензии 1916 на его книгу «Семь цветов радуги» Xодасевич назовет его «самым умышленным человеком», насильственно подчинившим «идеальному образу» свою настоящую природу (см. очерк «Брюсов» в «Некрополе»). Длительные (с 1904) отношения связывают Xодасевича с Андреем Белым, он видел в нем человека, «отмеченного… несомненной гениальностью» (Собр. соч., т. 2, с. 288), в 1915 через поэта Б. А. Садовского сближается с М. О. Гершензоном, своим «учителем и другом».

Горькая утрата. Болезнь

В 1916 кончает самоубийством его близкий друг Муни (С. В. Киссин), несостоявшийся поэт, раздавленный, простой жизнью, увиденной без привычного символистского удвоения; об этом Xодасевич позднее напишет в очерке «Муни» («Некрополь»). В 1915−17 наиболее интенсивно занимается переводами: польских (3. Красиньский, А. Мицкевич), еврейских (поэмы С. Черниховского, из древне-еврейской поэзии), а также армянских и финских поэтов. С переводами связаны его статьи 1934 «Бялик» (Xодасевич отмечал в нем слитность «чувства и культуры» и «чувства национального») и «Пан Тадеуш». В 1916 заболевает туберкулезом позвоночника, лето 1916 и 1917 проводит в Коктебеле, живет в доме М. А. Волошина.

Вера в обновление. «Путем Зерна"

Творчески воспитавшийся в атмосфере символизма, но вошедший в литературу на его излете, Xодасевич вместе с М. И. Цветаевой, как он писал в автобиографич. очерке «Младенчество» (1933), «выйдя из символизма, ни к чему и ни к кому не примкнули, остались навек одинокими, «дикими». Литературные классификаторы и составители антологий не знают, куда нас приткнуть» («Колеблемый треножник», с. 255). Вышедшая в 1920 книга «Путем Зерна» посвящена памяти С. Киссина), собранная в основном в 1918 (переиздана: Пг., 1922) - свидетельство литературной самостоятельности и литературной обособленности Xодасевича. Начиная с этого сборника, главной темой его поэзии станет преодоление дисгармонии, по существу неустранимой. Он вводит в поэзию прозу жизни - не снижающе-выразительные детали, а жизненный поток, настигающий и захлестывающий поэта, рождающий в нем вместе с постоянными мыслями о смерти чувство «горького предсмертья». Призыв к преображению этого потока, в одних стихах заведомо утопичен («Смоленский рынок»), в других «чудо преображения» удается поэту («Полдень»), но оказывается кратким и временным выпадением из «этой жизни»; в «Эпизоде» оно достигается через почти мистическое отделение души от телесной оболочки. «Путем Зерна» включает стихи, написанные в революционные 1917−1918: революцию, февральскую и октябрьскую, Xодасевич воспринял как возможность обновления народной и творческой жизни, он верил в ее гуманность и антимещанский пафос, именно этот подтекст определил эпичность тона (при внутренней напряженности) описания картин разрухи в «страдающей, растерзанной и падшей» Москве («2-го ноября», «Дом», «Старуха»).

Поиски места в новой России

После революции Xодасевич пытается вписаться в новую жизнь, читает лекции о Пушкине в литературной студии при московском Пролеткульте (прозаический диалог «Безглавый Пушкин», 1917, - о важности просветительства), работает в театральном отделе Наркомпросса, в горьковском издательстве «Всемирная литература», «Книжной Палате». О голодной, почти без средств к существованию московской жизни послереволюционных лет, осложняющейся длительными болезнями (Xодасевич страдал фурункулезом), но литературно насыщенной, он не без юмора расскажет в мемуарных очерках сер. 1920−30-х гг.: «Белый коридор», «Пролеткульт», «Книжная Палата» и др.

В конце 1920 года Xодасевич переезжает в Петербург, живет в «Доме искусств» (очерк «Диск», 1937), пишет стихи для «Тяжелой лиры». Выступает (вместе с А. А. Блоком) на чествовании Пушкина и И. Ф. Анненского с докладами: «Колеблемый треножник» (1921) и «Об Анненском» (1922), одном из лучших литературно-критических эссе Ходасевича, посвященном всепоглощающей в поэзии Анненского теме смерти: он упрекает поэта в неспособности к религиозному перерождению. К этому времени Xодасевич уже написал о Пушкине статьи «Петербургские повести Пушкина» (1915) и «О «Гавриилиаде»» (1918); вместе с «Колеблемым треножником», эссеистскими статьями « Графиня Е. П. Ростопчина» (1908) и «Державин» (1916) они составят сб. «Статьи о рус. поэзии» (Пг., 1922).

Венок Пушкину

Пушкинский мир и биография поэта всегда будут притягивать Xодасевича: в кн. «Поэтическое хозяйство Пушкина» (Л., 1924; издана «в искаженном виде» «без участия автора»; переработанное издание: «О Пушкине», Берлин, 1937), обращаясь к самым разнородным сторонам его творчества - самоповторениям, излюбленным звукам, рифмам «кощунствам» - он старается уловить в них скрытый биографический подтекст, разгадать способ претворения в поэтический сюжет биографического сырья и самую тайну личности Пушкина, «чудотворного гения» России. Xодасевич находился в постоянном духовном общении с Пушкиным, творчески от него удаленном.

Эмиграция. В кругу А. М. Горького

В июне 1922 Ходасевич вместе с Н. Н. Берберовой, ставшей его женой, покидает Россию, живет в Берлине, сотрудничает в берлинских газетах и журналах; в 1923 происходит разрыв с А. Белым, в отместку давшим язвительный, в сущности пародический, портрет Xодасевича в своей кн. «Между двух революций» (М., 1990, с. 221−224); в 1923−25 помогает А. М. Горькому редактировать журнал «Беседа», живет у него с Берберовой в Сорренто (октябрь 1924 - апрель 1925), позднее Xодасевич посвятит ему несколько очерков. В 1925 переезжает в Париж, где остается до конца жизни.

Сквозь толщу жизни

Еще в 1922 вышла «Тяжелая лира» (М.-Пг.; берлинское уточненное издание - 1923), исполненная нового трагизма. Как и в «Путем Зерна», преодоление, прорыв - главные ценностные императивы Xодасевича («Перешагни, перескочи, / Перелети, пере- что хочешь»), но узаконивается их срыв, их возвращение в вещественную реальность: «Бог знает, что себе бормочешь, / Ища пенсне или ключи». Душа и биографическое я поэта расслаиваются, они принадлежат разным мирам и когда первая устремляется в иные миры, я остается по сию сторону - «кричать и биться в мире вашем» («Из дневника»). Вечная коллизия противостояния поэта и мира у Xодасевича приобретает форму физической несовместимости; каждый звук действительности, «тихого ада» поэта, терзает, оглушает и уязвляет его.

О России

Особое место в книге и в поэзии Xодасевича занимает стих. «Не матерью, но тульскою крестьянкой… я выкормлен», посвященной кормилице поэта, благодарность которой перерастает в манифест литературного самоопределения Xодасевича; приверженность рус. языку и культуре дает «мучительное право» «любить и проклинать» Россию.

«Европейская ночь"

Жизнь в эмиграции сопровождается постоянным безденежьем и изнурительным литературным трудом, сложными отношениями с литераторами-эмигрантами, сначала из-за близости к Горькому. Xодасевич много печатается в журнале «Современные записки», газете «Возрождение», где с 1927 ведет отдел литературной летописи. В эмиграции у Xодасевича складывается репутация придирчивого критика и неуживчивого человека, желчного и ядовитого скептика. В 1927 выходит «Собрание стихов» (Париж), включающее последнюю небольшую книгу «Европейская ночь», с поразительным стихотворением «Перед зеркалом» («Я, я, я. Что за дикое слово! / Неужели вон тот - это я?», 1924). Естественная смена образов - чистого ребенка, пылкого юноши и сегодняшнего, «желчно-серого, полуседого / И всезнающего, как змея» - для Xодасевича следствие трагической расколотости и ничем не компенсируемой душевной растраты; тоска о цельности звучит в этом стихотворении как нигде в его поэзии. В целом же стихи «Европейской ночи» окрашены в мрачные тона, в них господствует даже не проза, а низ и подполье жизни («Под землей»). Он пытается проникнуть в «чужую жизнь», жизнь «маленького человека» Европы, но глухая стена непонимания, символизирующего не социальную, а общую бессмысленность жизни отторгает поэта.

После 1928 года Xодасевич почти не пишет стихов, на них, как и на других «гордых замыслах» (в т. ч. на биографии Пушкина, которую так и не написал), он ставит «крест»: «теперь у меня нет ничего» - пишет он в августе 1932 Берберовой, ушедшей от него в том же году; в 1933 женится на О. Б. Марголиной.

Чуткий камертон

Xодасевич становится одним из ведущих критиков эмиграции, откликается на все значимые публикации за рубежом и в Советской России, в т. ч. книги Г. В. Иванова, М. А. Алданова, И. А. Бунина, В. В. Набокова, З. Н. Гиппиус, М. М. Зощенко, М. А. Булгакова, ведет полемику с Адамовичем, стремится привить молодым поэтам эмиграции уроки классического мастерства. В ст. «Кровавая пища» (1932) историю русской литературы рассматривает как «историю уничтожения русских писателей», приходя к парадоксальному выводу: писателей уничтожают в России, как побивают камнями пророков и таким образом воскрешают к грядущей жизни. В статье «Литература в изгнании» (1933) анализирует все драматические аспекты бытования эмигрантской литературы, констатирует кризис поэзии в одноименной статье (1934), связывая его с «отсутствием мировоззрения» и общим кризисом европейской культуры (см. также рецензию на кн. Вейдле «Умирание искусства», 1938).

Творческое завещание

Последний период творчества завершился выходом двух прозаических книг - яркой художественной биографии «Державин» (Париж, 1931), написанной языком пушкинской прозы, с использованием языкового колорита эпохи, и мемуарной прозы «Некрополь» (Брюссель, 1939), составленной из очерков 1925−37, публикуемых, как и главы «Державина», в периодике. И Державин (от прозаизмов которого, как и от «страшных стихов» Е. А. Баратынского и Ф. И. Тютчева вел свою генеалогию Xодасевич), показанный через грубый быт своего времени, и герои «Некрополя», от А. Белого и А. А. Блока до Горького, увидены не помимо, но сквозь малые житейские правды, в «полноте понимания». Xодасевич обратился к мировоззренческим истокам символизма, выводящим его за пределы литературной школы и направления. Внеэстетический, по существу, замах символизма безгранично расширить творчество, жить по критериям искусства, сплавить жизнь и творчество - определил «правду» символизма (прежде всего неотделимость творчества от судьбы) и его пороки: этически не ограниченный культ личности, искусственная напряженность, погоня за переживаниями (материалом творчества), экзотическими эмоциями, разрушительными для неокрепших душ («Конец Ренаты» - очерк о Н. Н. Петровской, «Муни»). Разрыв с классической традицией, по Ходасевичу, наступает в постсимволистскую, а не символистскую эпоху (Бочаров, Сюжеты…, с. 439-440), отсюда пристрастные оценки акмеистов и Гумилева. Несмотря на верность многим заветам символизма, Ходасевич-поэт, с его «душевной раздетостью» и обновлением поэтики, принадлежит постсимволистскому периоду русской поэзии.

Владислав Фелицианович Ходасевич – русский поэт, критик (1886 – 1939), родился 16 мая 1986 года в Москве. Его отец был художником и выходцем из дворянской польской семьи, мать - дочь еврея, перешедшего в православие из иудаизма. Она воспитывалась католичкой в польской семье, поэтому Xодасевич также был крещён католиком. В детстве Владислав Фелицианович увлекался балетом, однако из-за проблем со здоровьем он вынужден был оставить эти занятия.

В 1904 году Ходасевич поступил в Московский университет. Сперва он учился на юридическом факультете, а в 1905 году перевелся на филологический, но курса так и не окончил. В то же время поэт посещал московский литературно-художественный кружок, в котором он познакомился со своими литературными кумирами, такими как В. Я. Брюсов, А. Белый и К. Д. Бальмонт. Под влиянием символизма в 1908 году была выпущена первая книга Ходасевича «Молодость».

В 1910-е годы писатель выступал в качестве критика. К его мнению многие прислушиваются. Кроме рецензий новых изданий мэтров символизма, он также рецензирует сборники литературной молодежи.

В конце 1920 года Xодасевич переехал в Петербург. Там он жил в «Доме искусств» и писал произведения для сборника «Тяжелая лира» и выступает с докладами на литературных мероприятиях. В июне 1922 года Ходасевич вместе с женой, Н.Н. Берберовой, эмигрировал в Германию. Он жил в Берлине и работал в берлинских газетах и журналах.